В казарме для семейных сегодня тоже совсем необычно. Уже у двери ударяет в нос тяжелый запах масла. В глаза бросается странная суета, словно здесь с нетерпением ждут чьего-то приезда.
Женщины сновали по казарме. У больших печей они по очереди жарили картофель, пекли оладьи и пирожки. Десятки маленьких и больших самоваров кипели, издавая разнообразные звуки.
Моя бабка успела сготовить раньше всех. Едва мы со стариком Сибгатом присели у расстеленной скатерти, как она принесла шипящий самовар. Затем поставила горячие оладьи на большой сковороде. Открыв видавший виды хозяйственный сундук, бабка достала крендель, изюм и сахар. Разложив все это на скатерти, она разлила чай.
— Ешьте оладьи, пока не остыли, — приветливо обратилась она к нам. — Вы, наверно, проголодались в ожидании. Сегодня дрова попались сырые, и я замучилась с печью…
— Раз не нужно спускаться в шахту, зачем спешить? — неторопливо сказал Сибгат. — Когда взошло солнце, я вышел полюбоваться хорошим днем, — обратился он ко мне, — а потом вернулся и снова лег. Ох, и сладко же я заснул! Во сне я попал в свой забой и нашел самородок величиной с большой палец, — он украдкой взглянул на свой натруженный, иссеченный породой палец. — Только было хотел вынести его, но закричал ребенок соседа, я и проснулся…
— Самородки ты находишь только во сне, — посмеялась над ним бабушка.
— Да уж ладно, что поделаешь, если только во сне и видишь хорошее.
По всей казарме приступили к чаепитию. Совсем рядом с нами с удовольствием чаевничала семья — улыбающийся, общительный рабочий, его молодая жена и малыш, разбудивший своим криком Сибгата. Рабочий время от времени прихлебывал из бутылки, вытаскивая ее из-за спины. Он и теперь уже был навеселе. Бабушка стала жаловаться на пьянство рабочих, но старик Сибгат остановил ее.
— В молодые годы это бывает, — сказал он снисходительно. — Ведь целыми днями ломаешь хребет под землей, как же не размять кости в праздничный день! Да они пьют больше, чем следует, вот что плохо. Пей, да ума не пропивай! В молодости и со мной случалось, — признался старик. — Но ума своего никогда не пропивал.
— Среди них есть и такие, что в рот не берут этого зелья. Они и живут-то лучше, — сказала бабушка.
— Да, уж так, — проговорил Сибгат примирительно. — Живем в большом невежестве. Мы и первой-то буквы азбуки не знаем! Здесь нет даже школы, где можно было бы обучить детей грамоте!
Мы засиделись за чаем. Слово за слово, разговорились о приисковых порядках, о казарме, о жизни рабочих. Люди, позавтракав, выходили из казармы и, устроившись на солнышке, продолжали беседу.
Сосед Сибгата, тот, что еще с утра «хватил», смешил веселым рассказом всех, кто еще оставался в казарме.
Девушки собрались в сторонке тесным кругом. Оттуда тоже то и дело раздавался смех.
Вернувшись к себе, я увидел, что и казарма «для холостых» приняла совершенно необычный вид. В одном углу семь-восемь человек, рассевшись вокруг почти полной четверти, уже усердно чокались. Ближе к середине казармы устроилась еще одна группа вокруг четвертной бутыли. Длинноволосый парень с очень серьезным видом играл на гармони. Веселье выплеснулось и за двери казармы, когда сюда пришли несколько человек из казармы для семейных и раздались громкие голоса:
— Идемте, друзья! Сегодня наш день!
В казарме все еще играла гармонь, и несколько дружных голосов выводили знакомую песню:
Ласточка черная. Шейка бела.
С крылышек трепетных кровь потекла…
Нет у меня, сироты, ни души,
Потом своим добываю гроши.
— Давай, давай! — подзадоривал кто-то в казарме. — Играй эту песню!
Вскоре и гармонь очутилась на улице. Она заиграла что-то веселое, и многие голоса подхватили новый мотив.
К песне и лихим переборам гармони прислушались женщины и девушки, и некоторые из них тоже пришли сюда.
Вокруг гармошки быстро собралась толпа. Кто-то попросил:
— Сыграй-ка плясовую!
Толпа раздалась. В круг вышел парень в красной рубахе с расстегнутым воротом. Он был навеселе. Потряхивая головой, раскинув, словно желая обнять кого-то, руки и раскачиваясь всем телом, он пошел по кругу, все убыстряя четкий шаг.
Глядя, как озорно пляшет парень, развесилились и окружающие. Десятки глаз следили за быстрыми ногами парня.
Женщины, стоявшие в нескольких шагах от круга, подошли поближе. Рабочие потеснились и дали им место. Увидев женщин, парень в длинной красной рубахе стал плясать с еще большим пылом. Выхватив из кармана носовой платок, он на ходу вытирал им лицо.
В круг вступил еще один парень. Медленно сближаясь с раскрасневшимся танцором и словно желая перещеголять его, он выкидывал лихие коленца. Но и тот еще не выдохся: он пошел вприсядку, быстро выбрасывая вперед ноги и похлопывая в ладоши, то вскидывая руки вверх, то соединяя их под коленями. Бешено вертясь и потешно жестикулируя, он развеселил зрителей. Парни плясали до тех пор, пока кто-то из толпы не сказал:
— Хватит. Верно, уже устали? Отдохните немного.
Они остановились, переводя дух, и молодой гармонист, призывно поглядывая на девушек, сказал:
— Ну, а вы почему без дела стоите? Смотрите, как бы не заныли ноги!
Женщины стали смущенно подталкивать друг друга, уговаривая сплясать. Круглолицая молодка сказала, подмигнув своей соседке:
— Ну-ка, Хасби-апа, покажи свое искусство!
На середину круга вышла женщина, которую мы с Зиннатом видели при первом посещении казармы, — тогда она, распевая песни, рылась в сундуке.
Вначале она плясала словно нехотя, прикрыв лицо концом платка, потом разошлась. Женщина ступала мягко, мелкими шажками, будто боялась измять нежную зеленую траву, тело же ее двигалось плавно, словно лебедь плыл по тихой воде.
Веселье разгоралось. Скоро никого почти не оставалось в казармах. Все перебрались на улицу, к солнышку.
Кто-то подвыпивший растолкал людей и качающейся походкой вошел в круг, желая плясать. Но ноги, обутые в валенки, не слушались своего хозяина. Потеряв равновесие он упал.
— Эй! — закричали со всех сторон. — У тебя винтики развинтились, родимый! Не старайся напрасно!
Эти слова только подзадорили его. Поднявшись на ноги, он снова попытался плясать, но и на этот раз упал.
— Не мешал бы ты лучше! — крикнули досадливо из толпы, и пьяный разозлился.
— Да я лучше вас всех! — заорал он, рванулся и начал воинственно размахивать руками.
— Так нельзя, — сказал один из его товарищей, подходя к нему. — Иди в казарму.
И он взял его за руку, но пьяный, свободной рукой ударил его по голове. Тогда рабочий, державший его за руку, разозлился не на шутку и принялся колотить буяна, приговаривая:
— А, оказывается, твоя голова чешется! Тогда получай!
Это зрелище испортило людям настроение.
— Он всегда скандалит! — сердито закричали в толпе.
Женщины испуганно подались в сторону и одна за другой ушли к своей казарме.
Парень в красной рубахе ударил пьяного в спину, затем крепко схватил его за руки.
— Хватит или еще хочешь?
Пьяный танцор мгновенно притих.
— Отпусти меня, пожалуйста… — прохрипел он. — Я просто так…
— Если напился, иди и ложись. Чего ты тут при женщинах выкидываешь разные штуки?
— Верно, верно, — соглашался пьяный. — Я просто так… пошутил…
— Ну валяй, хватит!
Парень оттолкнул от себя пьяного, его подхватили под руки с обеих сторон и повели в казарму.
Но веселье уже расстроилось, люди разошлись.
За обедом старик Сибгат и его жена жаловались на здешнюю жизнь и на то, что праздничные дни здесь не обходятся без скандалов.
— Что поделаешь! — сказал, словно в оправдание, Сибгат. — Какое же у них есть еще развлечение?
— Что хорошего в том, что они напиваются и дерутся? — продолжала ворчать бабушка.
— Да вот они говорят, что пьют для веселья, — сказал Сибгат. — А уж так получается, что веселье переходит в драку. И то правда, всем нужно как-то развлекаться. Хорошо, что в городах есть места для развлечений. А у нас тут нет ничего похожего.
Чувствовалось, что Сибгат не очень винит пьющих, а винит темную жизнь.
Все забывается, и недавняя безобразная сцена тоже была скоро забыта. В казарме для семейных поднялась привычная сутолока, шло хлопотливое приготовление к обеду, а во многих местах уже приступили к трапезе, однообразной и скудной. Если бы не крики маленьких ребят и громкие увещания матерей, жизнь в казарме казалась бы тихой, текущей ровно и беспечально.
Пришел рабочий из второй казармы и сообщил о смерти больного. Он попросил стариков Сибгата и Салима сходить туда.
Тяжелая весть навеяла уныние на всех обитателей казармы. Все сидели молча, подавленные, отставив еду.
— Пропал джигит, — с сожалением говорили знавшие его рабочие, — а ведь как крепок был еще недавно, железные подковы гнул.
— Да, дельный был джигит, — соглашались другие. — Он познал и горечь и радости жизни…
— Недавно умер Гарай, — вспоминал кто-то невесело, — землей задавило, а теперь этот надорвался на работе…
— У нас многие гибнут безвременно, — послышался глухой женский голос.
— И лечить-то нечем, да и некому…
Хотя люди чувствовали, что в этих безвременных смертях кто-то виноват, назвать виновного они все еще не умели. Тяжкая эта участь, казалось им, была предопределена «роком» и несчастливой судьбой.
Старик Сибгат задумался, понурив голову, потом распрямил плечи и, оглядев строгим взглядом казарму, заговорил:
— Мы сами повинны во всем. Вот в прошлом году приехал на прииск один парень. Он тайком хорошо разъяснял нам, в чем суть дела. Начальство, объединившись с баями, угнетает нас, а мы должны бороться, не уступать им. Да его долго не держали. Они сказали: «Он подстрекает народ на выступление против начальства», — и забрали его. А какой он был смелый и отчаянный! Помните, когда жандармы пришли за ним, он и в лице не изменился, а, глядя на них, сказал: «Вы наемники баев! Вы продажные души, пьете кровь рабочих, палачи!..» Он бы им и не такое сказал, да не дали ему говорить, схватили и увели. А, уходя, он, помните, бросил нам: «Мы вас не позабудем. Но и вы не забывайте, кто вы. У нас сил много!..» А мы стояли, не зная, что делать. Вот тогда всем нам нужно было заступиться за этого парня, не отдавать его в их руки! — закончил Сибгат с выражением глубокого раскаяния на лице.
Выслушав его, бабушка встревожено заметила:
— Ты и сам много говоришь. Как бы с тобой тоже не сделали чего-нибудь!
Она беспокойно огляделась по сторонам.
— Что же делать, если все это правда, — Сибгат ничуть не смутился. — Рабочие умирают что ни день, один вчера, другой сегодня. А отчего умирают, до этого никому и дела нет.
Сибгат отправился в другой конец казармы, поговорил со стариком Салимом, и они вдвоем вышли из казармы.
Собираясь к себе, я вышел следом за ними на чистый воздух. Хадичэ с подругой сидели на скамейке неподалеку от казармы. Они смотрели в какую-то старую, истрепанную книгу. Увидев меня, Хадичэ быстро захлопнула книгу и поглядывала на меня в замешательстве, словно желая сказать что-то. Я тоже смешался, остановился, будто и у меня были какие-то невысказанные слова. Что-то связывало меня, — казалось, что Хадичэ не нужны мои слова, и с чем бы я ни обратился к девушке, все окажется неуместным, неловким. И все-таки, глядя на них смущенно, я проговорил:
— Здравствуйте! Почему вы здесь сидите?
Я и сам не мог понять, зачем задаю такой странный вопрос.
— Здравствуйте! Сидим просто так, — сказала Хадичэ.
На этом разговор оборвался. Нужно было оставить их, но мне очень не хотелось уходить.
К счастью, я нашелся и спросил Хадичэ:
— Какую книгу вы читаете?
— Это… просто так, книга…
— Покажите, что за книга.
— Нет, — поспешно сказала она, прижимая книгу к груди, — ее нельзя показывать тебе, ты будешь смеяться…
Я был рад, что разговор затягивается. Я сказал:
— Покажи! Разве над книгой смеются?
После этих слов она спрятала книгу под белый передник, на котором разноцветным гарусом были вышиты цветы.
— Нет, эту книгу нельзя тебе показывать, — повторила она.
— Почему же нельзя?
Подруга Хадичэ не выдержала и, поглядев на нее укоризненно, сказала:
— Покажи! Если бы нельзя было показывать эту книгу людям, ее и не напечатали бы.
— Конечно, — подхватил я. — Я не думаю, чтобы это было нечто такое, что следует прятать.
— В таком случае возьми… только посмотри и тут же верни обратно.
Хадичэ дала мне книгу. Это была «Тахир и Зухра», которой раньше зачитывалась молодежь, — книга переходила из рук в руки. Пока я разглядывал книгу, обе девушки смотрели на меня вопросительно.
— А, — сказал я обрадовано, — это «Тахир и Зухра»! Ее читают везде. Я сам несколько раз перечитывал.
Подруга Хадичэ быстро заговорила:
— Мы с ней читаем. Их очень жаль. Неужели все это было на самом деле? — она взглянула на Хадичэ и на меня.
— В книге не написали бы того, чего не было, — сказала Хадичэ простосердечно.
Оказывается, она глубоко верила в то, что описанные в книге события действительно происходили в жизни…
Услышав такой ответ, ее подруга со вздохом добавила:
— Отец бедняжки Зухры был очень жестокосердным человеком.
В этот момент из двери выглянула мать Хадичэ.
Увидев ее, мы смутились, словно сделали что-то очень нехорошее. Поглядев в нашу сторону, она позвала Хадичэ в казарму:
— Хадичэ, иди-ка сюда!
Не знаю, как девушкам, но мне было грустно, что наша приятная встреча оборвалась в самый интересный момент.
Я отдал Хадичэ книгу и побрел в свою казарму. У девушек был такой вид, словно у них появилась какая-то тайна.
Наша казарма была погружена в глубокую тишину. Рабочие, еще недавно шумно сновавшие между нарами, выглядели так, будто они отрезвились и раскаиваются в том, что пили сегодня.
Вид мертвого тела в этой унылой казарме произвел на меня тяжелое впечатление. Казалось, что недвижное тело, застывшее в муках, рассказывает свою горькую историю, напоминает о том, как гонимый нуждой рабочий скитался по шахтам, как приехал, наконец, на «золотой прииск поэта», заболел и умер на жестких нарах, лишенный врачебной помощи, в мрачной казарме.
Некоторое время я простоял у распростертого тела, не имея сил оторвать от него глаз. Чужое горе жгло сердце, руки и ноги словно налились свинцом, и я сел поблизости от покойника. Я подумал: вероятно, на родине у него есть старая мать и сестры-сироты, представил себе, как ждут они его возвращения, ждут вестей от него…
Длинноволосый парень в тюбетейке очень горевал, — не один год провел он с умершим товарищем, побывал с ним на многих приисках, вместе работал. Он всё рассказывал об умершем, хвалил его, ругал хозяев прииска и эту беспросветную жизнь. Он поминал недобрым словом баев.
— Вот ради кого мы ведем собачью жизнь! — он гневно потрясал кулаком, оглядываясь по сторонам.
Если в это воскресенье солнце взошло улыбаясь, то заходило оно хмурое, безрадостное. Впрочем, возможно, что кому-нибудь оно и теперь казалось улыбающимся… Кому-нибудь, только не нам!
Сегодня в нашей казарме всю ночь горел огонь. Скупой свет вырывал из темноты лишь нары, неподвижное тело, морщинистые лица стариков, сидящих у его изголовья.