XV
Заклинатели вошли в соседнюю комнату, радостные, будто они совершили большое дело, как войско, воодушевленное победой над врагом.
Они высыпали во двор, чтобы повторить омовение. Отец приказал мне подать им кумган и сливать на руки воду. Я вынужден был вертеться возле них, повинуясь указаниям отца и дяди Фахри.
На свежем воздухе хальфа почувствовали облегчение. Они собрались в хлеву, а я остался по эту сторону тонкой, со множеством щелей стены. Вероятно, они подумали, что я ушел, и один из них проговорил:
— Ну-ка, Гали-агай, достань. Что-то голова разболелась.
Гали-хальфа вынул из кармана что-то завернутое в бумагу и, бережно держа обеими руками, протянул товарищам.
Несколько хальфа, развернув бумажку, схватили что-то кончиками пальцев и положили на ладонь другой руки. Затем, запрокинув головы и открыв рты, высыпали это под язык. Гали-хальфа тоже насыпал себе под язык этого порошка, аккуратно свернул бумажку и опустил ее в нагрудный карман. Губы всех были странно вздуты и выдавались вперед. Спустя несколько минут они очень изменились внешне и пришли в хорошее расположение духа.
Выплюнув странное снадобье, первым заговорил Нагим-хальфа:
— Ну и мягкая же у нее рука! Когда она хотела встать, я схватил ее за локоть и почувствовал, что моя рука тает в блаженстве.
Это послужило сигналом, все остальные тоже сплюнули и развязали языки. Габдулла-хальфа похвалялся пуще Нагима хальфа.
— А я? — произнес он возбужденно. — Я взял ее за ногу под одеялом. Ох, и горячее же у нее тело! — Он хихикнул. — Она отдергивает ногу, а я не пускаю…
Третий, высокий юноша с нездоровой бледностью лица, говорил, неприятно кривя губы:
— Я не отводил взгляда от ее лица, ей-богу! Она ведь как райская гурия… Жаль, что она пропала, заболев… Я все боялся, что она закроет лицо. Хорошо, что тот старый шайтан стаскивал с нее одеяло…
Видимо, «старым шайтаном» он называл муллу.
— Вероятно, он и сам был не прочь поглазеть на нее, — сказал кто-то, чьего лица я не мог разглядеть.
Но другой возразил серьезно:
— Братец, у кого есть душа в теле, тот не может не любоваться ею.
Я думал, что по крайней мере Габдрахман-хальфа — скромный человек и не примет участия в их разговоре. Но и он не остался в стороне.
— И правду говорят, что самое лучшее яблоко ест червь, — заметил он своим скрипучим голосом. — Такая красивая, а пропала, бедняжка, из-за неуча-мужика. Если ей уж так хотелось гулять, то следовало дать знать нам. Передала бы нам письмо через Гали, уж мы знали бы, как обойти шариат… — выкладывал он свою «печаль».
Один из хальфа, сплюнув через двери хлева что-то зеленое, проговорил:
— Вы говорите пустое! Я бы и сейчас женился на ней, на такой… Когда она рвалась, моя рука коснулась ее груди… Ох, ох!.. — вздохнул он.
Они долго стояли так, забыв, очевидно, где находятся. Я начал мерзнуть. Они и не думали уходить из хлева.
Но в это время отец выглянул во двор и, заметив меня, крикнул:
— Пусть хальфа изволят войти!
Услышав слова отца, хальфа торопливо пополоскали рты водой из кумгана и вытерли губы платком. Кто-то из них заметил:
— Пусть не останется запаха: если мужик пронюхает, он не станет приглашать нас для дутья с молитвой не только к больным дочерям, но и к старухам.
Некоторые посмеялись над его осторожностью, но кое-кто поддакнул ему:
— Лучше, чтобы они не знали…
В комнате было уже приготовлено место для обеда и расставлены тарелки. За обедом хальфа совершенно изменили выражение лица, превратились в святош и, казалось, позабыли то, о чем только что толковали с таким азартом. Теперь они выражались книжными словами и, сочувственно покачивая головами, рассуждали о различных болезнях. Но от их книжных слов ни дяде Фахри, ни моему отцу не становилось легче. Почувствовав это, мулла и хальфа повели разговор о другом, стремясь угодить хозяевам дома. Обычно в таких случаях, когда мулла и хальфа имели дело с неверием «невежественных» людей, глухих даже к тому, что произошло на их глазах, они прибегали к воспоминаниям о давних временах.
Так случилось и теперь.
Пространно, приводя множество примеров, рассказывали мулла и хальфа о том, как в прежние времена люди переносили тяжкие несчастья, побеждая их терпением, а если они и не могли избавиться от бед в этой жизни, то на том свете получали в награду неслыханные блаженства.
Спасители Галимэ вспомнили обо всем — о чудесах известных в прошлом святых и крупных ишанов, об их священном дыхании и молитвах, исцелявших самые ужасные болезни; о голодных и нищих, превращенных ими в сытых и богатых. После этих рассказов стало казаться, что в прежнее время и впрямь всякие тяготы переносились легко, бедность была привлекательной, а болезни — блаженством, ниспосланным самим богом.
У дяди Фахри лицо посветлело, словно он забыл о болезни Галимэ. Отец тоже понемногу начал вступать в разговор. Видя, что дело пошло на лад, мулла и хальфа просияли и стали наперебой хвастаться тем, как они в молодые годы и даже несколько лет тому назад исцеляли болезни, как выздоравливали несчастные от одной их молитвы с дутьем. Нагнав немало страху рассказами об ужасных болезнях, они перешли к нечистой силе. Разумеется, здесь никто не сомневался в существовании чертей и духов, и разговор на эту тему велся чрезвычайно серьезно и увлеченно.
Вспоминали, кто из односельчан и при каких обстоятельствах видел чертей, кому удалось спастись от них и кто заболел.
Муэдзин был очень старый человек. Так как он прожил на свете долгий век и ему изо дня в день в самое темное время ночи приходилось ходить одному в мечеть, спросили и его мнение на этот счет.
Старик муэдзин, польщенный вниманием, дал волю болтливости:
— Я в жизни повидал многое, — охотно начал он. — К примеру расскажу один-два случая. Однажды, после вечерней молитвы, я отправился к Галяви. Они позвали меня к сыну, который заболел оттого, что его задел бес. Мальчик лежал и корчился. Я начал дуть, читая молитву, а мальчик корчится еще пуще. Повторяя за мной молитвы, он расстраивал их действие. Тогда я как следует дал ему по щеке и спрашиваю: «Что представляется твоим глазам? Отвечай сейчас же!» Парень присмирел и говорит: «Муэдзин-бабай, ты меня не трогай, они не велят мне говорить». Я его спрашиваю, кто не велит, а он шепчет: «Боюсь, боюсь!..» Я еще раз двинул его по щеке, он и взмолился: «Скажу, скажу… Это рыжая собака старика Мингаза». Видно, черт представился ему в образе собаки. После этого я написал на бумажке: «Рыжая собака старика Мингаза» и, сотворив молитву, стал сжигать бумажку. Мальчик совсем из себя вышел и начал меня упрашивать: «Пожалуйста, не сжигай, она меня кусает». Но я не обращал на него внимания и продолжал жечь. Мальчик метался, стараясь вырвать у меня бумажку. Но я не посмотрел на него и сжег. После этого он сладко заснул… Так как повозился я немало, то и задержался у них до глубокой ночи. На улице мне попалась навстречу собака величиной с быка. Она то забегала вперед, то кралась позади. Видимо, собака решила, что я ее испугался. «А-а, у тебя там не вышло, — подумал я, — так ты сюда пришла…» Прочитал молитву и взмахнул палкой. И эта образина мигом исчезла…
Мулла и хальфа удивленно слушали его рассказ и засмеялись, думая, что муэдзин кончил.
— Подождите, еще не все, — сказал старик, утихомиривая их жестом поднятой руки. — Вернулся я домой, а моя остабикэ говорит: «Почему ты так поздно? Я истопила баню, ждала тебя, не дождалась и сама помылась. Сходи в баню один». Я отправился в баню, разделся, взобрался на лавку и только было начал париться, как кто-то вцепился сзади в веник. «А, ты и сюда успела прийти, злая тварь?!» — закричал я, прочитал молитву, и бес с шумом свалился под лавку. Я с удовольствием попарился и вышел. Черти только и ждут ведь удобного случая, чтобы причинить зло человеку. Вот…
Но мулла прервал муэдзина:
— Бесы у мусульман все-таки получше, — сказал он, — вот у кяфиров бесы — настоящие враги человека… — Он прочитал какие-то молитвы.
Муэдзин, которому понравилось внимание собравшихся, охотно подтвердил слова муллы.
— Это так, ваши слова весьма справедливы,— сказал он. — Однажды зимней ночью я, полагая, что близится рассвет, совершил омовение и отправился в мечеть. Было темно, хоть глаз выколи. Я вошел в мечеть, с тем чтобы растопить печь и погреться у огня. Зашел и… обомлел! Отделение для чтения фарыза и отделение для чтения сунната полны людей, совершающих намаз. Но эти люди не были похожи на нас. Страшно тонкие, совсем без бедер и тазовых костей. Я вспомнил, что это мусульманские бесы и они читают молитву. Я прочитал про себя «Сураи ен» и уселся в сторонке. И знаете, что интересно? Они, как и мы, делают земные поклоны, но при этом не издают никаких звуков. Их движения беззвучны, как беззвучно стелется туман. Вот так, вспомнив бога и забыв о себе, они прочитали намаз и рассеялись, как туман. Да… Они не причинили мне никакого вреда.
Хальфа с туго набитыми ртами не переставали дивиться рассказу старика муэдзина. Хазрет подтвердил правдивость его слов. Он сказал, что мусульманские бесы не только не причиняют вреда, напротив, они приносят пользу мусульманам.
Один из хальфа сказал:
— Хазрет, по-видимому, они не издают никаких звуков потому, что происходят из священного племени.
В беседу вступили и другие хальфа, достаточно насытившиеся к этому времени. На сытый желудок заговорили и об ангелах. Однако я не мог понять, что это за бесы из священного племени. Мне не совсем понятны были ученые рассуждения на эту тему.
Они зашли слишком далеко, отец и дядя Фахри ровно ничего не понимали, хотя и слушали их с большим вниманием. Лицо дяди Фахри то бледнело, то краснело, а в иные минуты оно выражало крайний испуг.
Говорилось и о том, что бесы принимают различные обличья, о всяких небылицах, связанных в представлении народа с оборотнями и привидениями, о том, что в некоторых людей вселяются черти, — словом, о вещах одна страшнее другой. Должно быть, все это казалось им интересным и веселым. Но у наших домашних эта чертовщина вызвала невеселые мысли. Она довела нас до того, что нам стало страшно здесь оставаться.
Наибольший страх навели эти рассказы на меня. Мне чудились бесы в каждом уголке дома, казалось, что один из них задел Галимэ и потому она захворала. Я с ужасом думал о том, как выйду один в хлев дать лошади сена, как пойду в баню или ночью схожу во двор. Страх овладел мной. Я ведь верил тогда всем их словам, не допуская и мысли, что хальфа могут говорить неправду.
Страшные истории следовали одна за другой, и беседа продолжалась долго. После обеда выпили несколько самоваров чаю.
Перед окончанием чаепития дядя Фахри вышел в соседнюю комнату к Галимэ. Он вернулся очень расстроенный.
— Хазрет, — сказал он горестно, — Галимэ снова начала тревожиться, — и беспомощно посмотрел на хазрета и хальфа.
Дядя Фахри глубоко верил в то, что после молитвенного обряда Галимэ выздоровеет. Он произнес эти слова с большой душевной болью; надрывный голос Фахри говорил о том, что он потерял последнюю надежду. Услышав новость дяди Фахри, опечалился и мой отец. Но ни мулла, ни муэдзин, ни хальфа не выразили признаков беспокойства.
Хазрет сказал хладнокровно:
— Фахри-агай, ты и не надейся, что она выздоровеет сегодня же. В священных книгах сказано, что исцеление наступает через три дня, а если нет, то нужно ждать неделю, а по истечении недели, если болезнь не уходит, нужно терпеливо ждать сорок дней.
Так хазрет продлил на много дней надежду дяди Фахри на выздоровление Галимэ. Отец был расстроен этим обстоятельством и спросил невесело:
— Значит, она не скоро выздоровеет?
Но хазрет не растерялся:
— Нельзя предвидеть дела бога. Если это случилось в добрый час и ангелы скажут «аминь», она может выздороветь и в один день. Нельзя знать, когда свершится милость божия, потому бог и велел никогда не терять надежды на его милость. Он сказал, что только шайтан потерял эту надежду. Нужно потерпеть и покориться божьему повелению.
Что могли возразить на эти слова хазрета дядя Фахри и отец? Они только ниже опустили головы. Разумеется, им не хотелось оказаться в одной компании с шайтаном.
Было прочитано благословение на обед, дядя Фахри роздал заранее приготовленные подарки. Мулла и хальфа снова прочли фатиха, выразили пожелания скорейшего выздоровления Галимэ и разошлись.
Несмотря на то, что мулла со своим причтом совершили молитвенный обряд над Галимэ и получили в подношение — садака — все, что только было в доме дяди Фахри, Галимэ не приходила в себя. Моя мать и сегодня решила переночевать у дяди Фахри и тети Хамидэ, чтобы разделить с ними новое горе. Мы с отцом вернулись домой.
Я долго лежал не засыпая.
Я не мог забыть страдания Галимэ, страшный молитвенный обряд, мерзкие плевки муллы и хальфа, отвратительные слова о Галимэ, сказанные хальфа в хлеву, наводящие ужас рассказы муллы и муэдзина о нечистой силе. Мне казалось, что эти бесы стоят передо мной с горящими глазами, готовые проглотить меня живьем. Мулла, муэдзин и хальфа представлялись мне друзьями этих бесов, призраками, сбивающими людей с пути…