X
Дома у нас была бабушка Гильми с Нижней улицы. Они с матерью сидели около неподвижной Галимэ, лицо которой было по-прежнему закрыто платком. Я не знаю, о чем они говорили до моего прихода, но при мне разговор шел только о Галимэ, — старуха Гильми все учила мать, что нужно делать, чтобы прогнать болезнь Галимэ. Старуха пугала мать и Галимэ всякими напастями, уверяя, что если они не послушаются ее, то болезнь Галимэ усилится и бедняжка вовсе не поправится.
Старуха Гильми считала даже, что Галимэ может лишиться рассудка. В подтверждение своих слов она рассказывала ужасные истории и приводила такие примеры, что мать бледнела, а Галимэ дрожала, будто ее схватил оборотень, она куталась в платок и втискивалась в угол, спасаясь от него. Бабушка Гильми и мать положили под изголовье Галимэ Коран в старом переплете, чтобы девушка была спокойна, пока заговорят ее болезнь. Галимэ не сопротивлялась и не возражала, но по выражению ее лица видно было, что все это ей не по душе. На старуху Гильми она поглядывала особенно враждебно.
Закончив перечисление «срочных мер», необходимых для исцеления Галимэ, старуха Гильми принялась рассказывать о том, что говорят о девушке в деревне. Старуха тараторила без умолку, хотя Галимэ было невыносимо все это слушать. Мать невольно поощряла бабушку Гильми, слушая с большим вниманием такие подробности, о которых совсем не следовало говорить.
Желая угодить нам, старуха всячески хитрила, набивая себе цену; она преувеличивала подробности, нагоняя на нас страх; совсем некстати твердила она о том, кем и при каких обстоятельствах были задержаны Галимэ и Закир. Все слышанное от разных людей она толковала вкривь и вкось, повторяя на тысячу ладов. Она очень хотела, чтобы поручили заклинать и заговаривать болезнь Галимэ.
Зашла тетя Хамидэ, и разговор разгорелся с новой силой. Хамидэ со слезами на глазах жаловалась на свою судьбу, уверяя, что она забежала сюда, улучив момент, когда дядя Фахри ушел к мулле, что она растерялась и совсем не знает, что делать, а счастливая жизнь вот уже три дня как оставила их дом.
Зная, что тетя Хамидэ безысходно горюет, старуха Гильми начала весь свой рассказ сначала, еще более сгущая краски. От начала до конца пересказала она тете Хамидэ все, что уже пришлось выслушать Галимэ и моей матери.
Галимэ не находила себе места: то опустит голову, то посмотрит на них, нахмурится, то отвернется в сторону и уставится в одну точку, окаменев и будто поражаясь чему-то.
Вместо того чтобы утишить жгучую боль ее сердца, женщины продолжали сокрушаться, умножая горе Галимэ и затаптывая ее в болото, из которого она и без того не могла выбраться. Некоторое время Галимэ металась, подобно мухе, попавшей в паутину, затем встала вдруг с места и направилась к двери.
Видно было, что она сделала это неспроста, а придя, наконец, к какому-то решению. Моя мать испуганно бросилась за ней и, обняв Галимэ, быстро спросила:
— Галимэ, ты куда?
Галимэ, вырываясь и глядя на всех широко раскрытыми глазами, проговорила, задыхаясь:
— Я уйду… Сказала — уйду, значит уйду!
Старуха Гильми и тетя Хамидэ бросились на помощь моей матери и обступили Галимэ, приговаривая:
— Милая, не уходи!
— Нельзя уходить! Куда же ты пойдешь?
Но Галимэ, словно и не слыша их, упрямо повторяла, что уйдет, и рвалась к двери.
Тетя Хамидэ растерялась и заговорила плачущим голосом:
— Погибло мое дитя! Дочь моя, не уходи! Успокойся, ничего с тобой не случится. Ложись на свое место!
Схватив Галимэ за руку, она пыталась увести ее к нарам. И, несмотря на то, что к нарам Галимэ тянули и мать и тетя Хамидэ, девушка рвалась к двери, торопясь уйти. Женщины растерялись, а старуха Гильми зашептала молитвы и суеверно плевала по сторонам.
Я побежал за отцом.
— Отец,— вскричал я,— скорее иди в дом: Что-то случилось с Галимэ-апай!
Отец бросился в дом.
Галимэ была уже у самой двери, она все еще пыталась вырваться из рук женщин и взволнованно повторяла:
— Я уйду!.. Мне незачем жить!.. Зачем вы держите меня?..
— Милая, куда ты идешь? — спросил отец, входя и осторожно взяв ее за руку. — Хочешь выйти на улицу? Сядь, пожалуйста!
Галимэ посмотрела на отца и покорилась, как будто немного успокоившись. Взяв Галимэ под руки с обеих сторон, ее усадили на нары. Она накинула на себя платок и молча уставилась в одну точку.
Все утихли, охваченные чувством глубокого горя и бессилия перед случившимся. Только старуха Гильми, хоть и выражала внешне сочувствие, радовалась в душе.
— Бабушка Гильми, почитала бы ты ей молитвы с дутьем, — проговорила тетя Хамидэ после долгого молчания, будто ее осенила счастливая мысль.
Мать поддержала ее. В глазах отца мелькнуло недовольство их затеей, но он не сказал ни слова и угрюмо молчал. А старуха Гильми, только и ждавшая этого момента, вся просияла.
— Вот именно, так и следует сделать! — затараторила она. — Давно нужно было почитать молитву и подуть на Галимэ. Может, злая болезнь напала или девушка испугалась чего-нибудь…
Она подошла к Галимэ и только было начала шептать молитвы и дуть на нее, шевеля губами, как та закричала, отгоняя ее от себя обеими руками:
— Уходи отсюда, уходи, говорю!.. Я не больна… Ай, ведьма, какая она страшная! Уходи, уходи!..
Несмотря на это, старуха Гильми хотела продолжать чтение молитв, и, только увидев отчаянное сопротивление Галимэ, она вынуждена была отступить, злорадно приговаривая:
— Черти не любят, когда читают молитвы… Вот она и не хочет… Черти боятся молитв…
Должно быть, эти слова старухи Гильми подействовали на отца, как удар молнии, и, вскочив с места, он стал гнать ее:
— Что ты шипишь здесь, ведьма?! Уходи вон отсюда!
Старуха Гильми, чувствуя себя крайне неловко, все еще не сдавалась; опасливо отодвигаясь от разгневанного отца, она сказала:
— Ай, ай, кем эти люди стали? Называют меня ведьмой, а сами кто? Мои сыновья и дочери не лежат вот так, опозоренные, потеряв рассудок…
Отец сжал кулаки и не на шутку наступал на старуху.
— Быстрее уходи отсюда! — повторил он, повышая голос. — Не показывайся мне на глаза, шайтан, колдунья!
Только после этого она присмирела и попятилась к выходу, приговаривая:
— Ухожу, сейчас ухожу. Подумаешь! Отказываются от молитвы с дутьем…
Не в силах совладать со своим гневом, отец крикнул ей вслед:
— Уходи! Не попадайся мне на глаза! Если и будем читать молитвы с дутьем, то без тебя, колдунья, обойдемся! Пусть твои молитвы останутся при тебе!
— Ты не очень-то заносись, — прошипела она уже в дверях, — не смейся над молитвой и религией: ведь господь бог уже наказал вас. Ваша Галимэ воображала о себе невесть что, все «я» да «я»… — И она хлопнула дверью.
Отец был вне себя от гнева и никак не мог успокоиться.
— Зачем вы пустили сюда эту старуху из преисподней? — бранил он женщин. — Весь их проклятый род занимается колдовством.
Было очевидно, что эта тяжелая сцена и бесстыдные слова старухи заставляли содрогаться сердце Галимэ и бередили ее нежную душу. Казалось, что Галимэ отчаивалась теперь сильнее, чем в прежние дни. Вчера и сегодня утром она хоть редко, но заговаривала. Если она и не совсем оправилась, то все-таки мучилась меньше, только сон ее был неспокоен и она бредила.
Теперь же она окончательно потеряла покой: вздрагивала вдруг, вздыхала, погружалась в странную задумчивость, а если взгляд ее случайно падал на какой-нибудь предмет, она долго не могла отвести от него глаз. Во всем ее поведении чувствовалась какая-то неестественность. Вечером за обедом она ни к чему не притронулась и только после долгих уговоров матери выпила чашку чаю.
Мать и отец расстроились пуще прежнего. Посоветовавшись, они решили позвать завтра дядю Фахри и тетю Хамидэ и потолковать с ними, прочесть весь Коран, все заклинания и заговоры, если и это не поможет, показать ее ишану и вообще принять срочные меры.
Наступившая ночь прошла еще беспокойнее, чем минувшая. Только за то время, когда я не спал и мог наблюдать за Галимэ, она несколько раз вставала, в бреду произносила бессвязные слова и шарила руками по сторонам, будто искала что-то.
Ее испуганный шепот: «Опять идут!.. Их много! Пришел хазрет… Я убегу!» — сменялся радостными восклицаниями: «Идет, идет! Как бы не увидели!.. Родной, ты пришел? Ведь увидят! Вот пришли сваты… Мы сыграем свадьбу… Когда же он вернется? Не убегай, не убегай, ничего не случится…»
Я запомнил только эти обрывки фраз, сказанные ею в странном бреду.
Испуг слишком часто и резко сменялся радостными возгласами. А в промежутках между ними казалось, что Галимэ приходит в себя. В такие моменты она что-то тихо шептала про себя и, повинуясь голосу матери: «Ложись, милая, ложись», — нехотя ложилась.