VI
Когда я вернулся в комнату, Галимэ сидела уже умытая, с платком, накинутым на голову. Она упорно смотрела куда-то в сторону, как чужой человек. Мать готовила место для чая и страстно говорила:
— Пусть у них почернеют лица! За то, что они так несправедливо обидели тебя, пусть они сами будут опозорены!
При моем возвращении Галимэ вздрогнула, как будто в дом зашел чужой человек. Приподняв край платка, она быстро посмотрела на меня и снова закрылась. Я так и не успел разглядеть все ее лицо.
«Стесняется даже меня, как будто и я ее обвиняю!» — с горечью подумал я.
Чай был готов. Прежде Галимэ сама села бы к чаю и пригласила бы нас всех… Но сейчас она и головы не повернула. В оцепенении она смотрела совсем в другую сторону, не зная, что делать со своим безмерным горем. Она ведь со вчерашнего дня не брала в рот ни единого глотка воды. И все таки Галимэ не протягивала своих рук к еде, — можно было подумать, что и чай этот и еда кажутся ей ядом…
Только после долгих уговоров матери Галимэ присела вполоборота у расстеленной скатерти, стыдливо отведя взгляд в сторону, как невеста, впервые попавшая в дом жениха. Она даже не обратила внимания, расставлено ли на скатерти что-нибудь или нет.
Мать старалась утешить Галимэ. Но девушка ни слова не отвечала на добрые увещевания матери, она только вздыхала и механически скручивала и раскручивала конец платка. После долгих упрашиваний Галимэ выпила, наконец, чашку чаю и перевернула ее вверх дном, дав понять, что больше она пить не будет. От ломтя хлеба она отщипнула маленький кусочек, будто хотела только попробовать его на вкус. Все слова утешения, сказанные матерью, не могли повлиять на нее, не прояснили ее горестного лица, полного печали, не успокоили душу, потрясенную сознанием страшного позора. Она прятала свое лицо не только от целого мира, но и от нас. Мне очень хотелось увидеть ее глаза, но она ушла на прежнее место у печки и погрузилась в тягостные думы.
«Эх, снять бы с ее души горе, — подумал я, страдая вместе с ней, — и вернуть бы ей вчерашнее радостное настроение!..»
Мать вышла из комнаты. В комнате остались только я и Галимэ. Она сняла платок, сложила его вдвое и снова повязалась. В эти короткие секунды она посмотрела на меня, и я ясно увидел ее лицо и глаза. Она очень изменилась: глаза впали, веки покраснели и распухли, длинные ресницы поникли, подобно стебелькам, на которые легла роса. И, несмотря на это, она показалась мне еще красивее, еще прекраснее, чем раньше.
Я ждал, что Галимэ заговорит со мной. С этой надеждой я даже приблизился к ней, делая вид, что ищу какую-то вещь. Но Галимэ ничего не сказала. Она еще раз посмотрела на меня глубоким взглядом и закрылась платком.