IV
Я вышел за ворота нашего дома.
Вся деревня гудела. Народ собирался толпами. У каждого на устах были только Закир и Галимэ. Обычно деревню поднимали на ноги такие события, как пожар в бане, чья-нибудь внезапная смерть или то, что кто-нибудь из сельчан забил украденную им козу. Но вчерашняя новость по значительности и чудовищности превзошла все доселе известное. Все, кто мог выйти из дому — старики и молодежь, мужчины и женщины, ребятишки — толпами валили к дому муллы. Только мои родители да тетя Хамидэ с дядей Фахри сидели дома, стыдясь и опасаясь выйти на люди.
Постояв некоторое время за воротами, я вышел на улицу. Люди, проходившие мимо, презрительно поглядывали на дом дяди Фахри, как бы говоря: «Этот дом проклят».
Парни помоложе роняли, проходя мимо меня:
— Красивые девушки часто бывают такими!
— Она держала себя слишком гордо!
— Галимэ не пряталась от мужчин!
— Дом развратницы Галимэ!
Набожные старушки бормотали:
— О господи, наставь их на путь благочестия!
— Если бы твое дитя принесло в дом такой позор, что стала бы ты делать?
— Ведь занимаются блудом, накликая беду на деревню!
— Как они бога не боятся?!
— Уж если не боятся бога, то постыдились бы людей!..
Я не слышал ни одного слова сочувствия Галимэ, ни одного голоса в ее защиту. И меня обуял страх: как бы их не забили до смерти… Ведь в прошлом году в соседней деревне убили одного конокрада. Как бы и их не погубили!
Не прошло получаса, и люди, как черное воронье, окружили дом хазрета. Они стояли, будто в ожидании выноса покойника. Жители деревни нетерпеливо ожидали «веления шариата» по поводу Галимэ и Закира и хотели видеть, как они будут наказаны.
Вскоре в дом хазрета вошли все хальфа. Народ дал им дорогу. Многочисленный конвой вывел Закира из дома сторожа. Заметив Закира, толпа подалась навстречу и вмиг окружила его с таким интересом, словно люди впервые в своей жизни видели необыкновенное существо, называемое Закиром. Он, бедняга, опустив голову, остановился в гуще толпы.
Из толпы кричали громко, чтобы он слышал:
— Вот так парень, — взял девушку без свадьбы!
— Если справлять свадьбу, деньги уйдут… А так — легко!
— Шагай быстрее! Вчера ты, верно, был очень быстр…
— Сегодня у парня голова опустилась!
Злобные выкрики толпы заставили меня задрожать от страха. Я не верил, что это мои односельчане. Они казались чужими людьми, врагами Галимэ и Закира, нашими врагами.
По мере приближения Закира к дому хазрета толпа росла и громче становились издевательские выкрики. Вдруг кто-то закричал в толпе:
— И Галимэ вывели!
Люди повалили на соседнюю улицу.
Галимэ я увидел только издали — она шла, закрыв лицо платком и опустив голову. Мне показалось, что она стала еще меньше, чем вчера…
Толпа мгновенно окружила Галимэ. Послышались возгласы:
— Вот и она!..
— Притворяется, будто сегодня ей совестно! Бесстыдница!
— Блудница, накликающая беду на деревню!..
— И натворит же такое девушка!..
— Красивые девки все греховодницы!..
Не в силах наблюдать эту тяжелую картину, я повернул домой. Меня обогнали торопившиеся куда-то крестьяне. Один из них сказал:
— Вероятно, старик Фахри дома.
Я понял, что они посланы за Фахри, и почти побежал следом к дому дяди.
Они бесцеремонно вошли в дом дяди Фахри и без всякого приветствия сказали:
— Иди, Фахри-абый, тебя зовет хазрет, тебя там ждут!
Дядя Фахри вначале ничего не ответил. Он побелел, и губы его затряслись.
— Зачем я нужен там? — произнес он с трудом. — Мне до них нет дела. С сегодняшнего дня она не дочь мне. Пусть делают с ней, что хотят.
Испугавшись посланцев хазрета и жестоких слов Фахри, тетя Хамидэ снова начала плакать.
Но посланцы сурово взглянули на Фахри и заявили с видом людей, полных решимости довести важное дело до конца:
— Нас это не касается. Разве и ты идешь против слов хазрета, против велений шариата?
Услышав слово «шариат», дядя Фахри задрожал, будто он оказался перед лицом какой-то страшной неизбежности. Он качнулся несколько раз из стороны в сторону, как человек, потерявший собственную волю, и взглянул на тетю Хамидэ, потом на остальных, умоляя о помощи.
Тетя Хамидэ молча плакала. Она поникла, онемела, понимая, что против приказа хазрета ничего не поделаешь. В комнате наступила тишина.
После долгого молчания один из пришедших сказал:
— Фахри-абый, поскорей! Не заставляй хазрета и народ ждать тебя. Они, вероятно, хотят спросить у тебя что-нибудь… Нельзя идти против велений шариата.
Его спутник заметил:
— Гонцов не винят, посланцу нет смерти! Фахри-абый, мы пришли по приказанию хазрета. Если не пойдешь с нами, за тобой придут другие и поведут тебя. Народ очень взбудоражен.
Дядя Фахри снова задумался и жалобно посмотрел на тетю Хамидэ. Я никогда в жизни не видел его таким кротким, взывающим к жалости.
Тетя Хамидэ проговорила испуганно:
— Сходи уж… Наверно, богом так назначено… Нельзя избежать того, что предопределено судьбой.
После совета жены дядя Фахри медленно поднялся, напоминая всем своим жалким видом овцу, которую ведут на убой.
— С каким лицом я покажусь народу? Вот какие дни суждено было мне пережить!.. На старости лет я опозорен так, как никогда никто из наших предков! — И, медленно ступая, он скрылся за дверьми.
Я шел за ними до тех пор, пока они не пропали в толпе. Фахри вошел в толпу, низко опустив голову.
Я решил было постоять в сторонке, подождать, что будет с Галимэ. Но мне не пришлось долго стоять. Некоторые женщины и парни показывали на меня пальцами и разглядывали меня так, будто и я причастен к этому делу. Это удручающе подействовало на меня, но было бы еще полбеды, если бы все так и кончилось. Но жена хромого Насыра, тыча пальцем в меня, вскричала:
— Вот пришел каенеш Закира! Он, наверно, решил встретить зятя и сестру.
Какая-то женщина прибавила:
— Он ждет, когда зять даст ему перочинный ножик. Ведь на второй день после прихода жениха в дом он дарит перочинный нож!
— Зятья, которые дарят перочинные ножи, находятся не за клетью, а внутри клети, за занавеской… — хихикнула третья женщина.
Ко мне подбежал щербатый мальчишка.
— Ты что, получил перочинный ножик с красным черенком? — спросил он.
Я не выдержал, сжался в комок от стыда и убежал.
Спустя некоторое время на улице поднялся шум. Слов нельзя было разобрать, голоса сливались, образуя сплошной гул, какой обычно бывает на людных базарах. Гул ширился и вскоре охватил всю улицу.
Я выглянул за ворота и увидел человеческий поток, двигавшийся в нашу сторону. Впереди всех вели Галимэ и Закира. Платок ей повязали так, чтобы он не закрывал лица. Оно было вымазано сажей, левая рука девушки привязана к правой Закира, а его лицо так густо покрыто сажей, что виднелись одни глаза.
Я обомлел от страха. Галимэ ступала безвольно, слепо, как лунатик. Поток людей нес их, будто щепу. Когда они приблизились к дому дяди Фахри, народ задержал их, оглашая утренний воздух криками:
— Глядите на их черные лица!
— Пусть это послужит всем уроком!
— Губители народа!
— Попирающие шариат!
— Развратники!
В толпе стучали камнями по доскам, в Галимэ и Закира летели старые лапти. Девушка согнулась, теряя сознание, но ее подхватили под руки и подтолкнули вперед. Она уже не плакала, стояла молча, не издавая ни звука. Изредка на ее черном лице испуганно сверкали белки, но глаза тотчас же закрывались, — она страшилась озверевших в своем фанатизме людей.
Из дому выбежал дядя Фахри — он недолго пробыл у хазрета — и бросился к Галимэ. Он ударил ее по щеке и плюнул дочери в лицо.
— Чтоб тебя не было больше в моем доме! — закричал он исступленно. — Чтобы ты не переступала моего порога! Уходи куда хочешь!
Он повернулся и скрылся в воротах своего дома. Гнев дяди Фахри был неописуем.
Галимэ и Закира снова повели по улице. С новой силой возобновились выкрики и издевательства.
Все время мои родители оставались дома. Я не знал даже, видят ли они в окно это тяжелое зрелище или нет. Но когда толпа миновала наш дом, мать выбежала за ворота и, застегивая на ходу шубу, догнала толпу. Она была возбуждена и без умолку повторяла:
— Водят людей, как медведей на привязи! Опозорили невинных.
Выйдя за ворота вслед за матерью, отец пробовал остановить ее.
— Напрасно идешь, — бормотал он. — Видишь, они взбешены, как собаки, как бы и тебя не растерзали.
У отца трясся подбородок и голос дрожал, как у человека, готового заплакать. А толпа смеялась над моей матерью.
— Может быть, ты сама была главной сватьей? — кричали ей. — Вот как она защищает их!
Толпа повернула на соседнюю улицу. Я боялся за мать, опасаясь, как бы разъяренная толпа и впрямь не избила ее. Не зная, что придумать, я последовал за отцом в дом. Опустив голову, отец повторял:
— Ах, пропала, бедняжка! На всю жизнь сделала себя несчастной… Есть ли что-либо тяжелее этого?
Видя, как велико смятение отца, я предался горестным и странным размышлениям, в которых и сам не мог разобраться.
«Вот какова жизнь,— думал я, пораженный. — Девушка с парнем не могут остаться наедине хотя бы одну минуту, не могут поговорить сердечно! Зачем это так, отчего это событие перевернуло вверх дном всю деревню? Ведь они не бывают так взбешены, даже поймав вора с поличным. Воров не водят по улицам, вымазав их лица сажей. Над ними так не глумятся, и вся деревня не бежит следом за ними!».
Несчастье Галимэ и отвратительное уличное зрелище поселили в нашем доме могильную тишину и уныние. Всегдашней радости не было и в помине, и казалось, что отныне навеки наступила безотрадная, тяжелая жизнь. В ушах звучали гнусные голоса обвинителей Галимэ, перед глазами стояли их омерзительные лица. Казалось, что в самой душе, оскверняя ее, отпечатался их страшный облик. Вместе с тем я не мог забыть и самой Галимэ в окружении бушующей толпы, ее лица, вымазанного сажей, ее скорбных глаз.
«Нет, лица ее истязателей, хоть их и не коснулась сажа, были чернее лица Галимэ. Но она исчезла и больше к нам не придет! А если она и вернется в наш дом, — думал я, — то ее светлая, беззаботная душа окажется навек погасшей».